Юлия Чанчикова: «Гении не нужны журналистике»

Главным редактором газеты «Наш Красноярский край» Юлия Чан­чикова стала в прошлом году. Редко главреда в России утверждает Законодательное собрание региона.
Юлия через такое утверждение прошла. Мы встретились с ней после записи программы «Сетевизор», чтобы выяснить, каково работать сегодня в государственной прессе и что же за персонаж такой — молодой красноярский редактор.

Государство говорит через нас

— Юлия Тимуровна, газета «Наш Красноярский край» создавалась сразу, как главная газета края? А что это значит для вас — главная газета региона? Что в это понятие вкладывается?

— Ну, у нас в стране всегда была главная газета. В СССР когда-то была главная газета «Правда». Разве это не главная газета? Главная.

— Но что за этим стоит вообще, за этими словами?

— Это государственная газета. Она поддерживает государственные инте­ресы. Не интересы частного бизнеса какого-то, некоего частного издателя. Редакционная политика не складывается из того, что захотела я — лично Юлия Чанчикова, допустим.
Если бы я была частным издателем, я бы могла делать, ну, что угодно, журнал о красоте и здоровье, например. Но это газета государственная, в которой есть определённая государственная идеология.

— Я-то думал, слово «главная» означает то, что в сознании всех жителей края она должна быть на первом месте. Вот человек думает — газета, и сразу у него в голове всплывает «Наш Красноярский край».

— Ну, хорошо бы, если бы в итоге так и стало. Конечно же, мы подсознательно имели это в виду. Но это как бы уже, так сказать, вторично. Первично — то, что учредителями газеты являются Законо­дательное собрание края и губернатор. Эта газета — не для того, чтобы зарабатывать деньги в карман мне или ещё кому-то, не для того, чтобы развлекать кого-то, а для того, чтобы информировать население.

Есть такой «Закон о СМИ», где написано, что государство обязано инфор­мировать население. О своей деятельности, о новых законах, о возмож­ностях населения, о правах населения. Население должно где-то получать эту информацию. Ну, хотя бы для того, чтобы поучаствовать, например, в жилищной программе какой-то.

Как это все донести? Через государственные средства массовой инфор­мации. Потому что частный канал может сказать — знаете, нам это неинтересно. Мы не будем рассказывать людям о том, как им получить пенсию или как правильно рассчитать там что-нибудь или поучаствовать в какой-нибудь программе по малому и среднему бизнесу. Нам интересно другое, у нас сейчас рекламируется, допустим, косметическая фирма.

Мы же этого не можем сделать, Мы, естественно, отдаём приоритет инфор­мации, которая имеет государственное значение, в первую очередь для населения. Потому что государство обязано информировать о том, что оно делает для человека.

— А интерес самого человека к изданию учитывается? Выбор — откуда он хочет эту информацию получать? Или он должен её получить в обязательном порядке здесь?

— Он её вот в таком достоверном и полном виде только здесь и получит. Здесь не будет интерпретации. Я считаю, что именно то, что наша газета — это СМИ государственное, говорит о достоверности информации. Если мы цитируем Хлопонина, то это чёткая цитата Хлопонина. Если мы говорим, например, что субсидия будет такая-то, а прожиточный минимум такой-то, то это точная информация. Этому можно верить. Мы отвечаем за это. Это государство говорит через нас.

— Понятно. Ну а вообще, с нуля сложно главную газету края создавать?

— Конечно. Потому что мы жили долгое время в условиях, когда у нас главной газеты не было. У нас была государственная газета краевая «Крас­ноярский рабочий» какое-то время, потом коллектив не захотел быть государственной газетой, они стали сами собственниками. Потом норма­тивные акты печатались в «Краевом вестнике», это временная была ситуация безусловно, где-то надо было документы печатать, они и печа­тались там, в «Ведомостях» потом. Печатного органа не было. Все из ситуации 90-х — начала 2000-х, когда газет главных не осталось. Один ча­стный бизнес. А частный бизнес — сегодня я хочу это делать, а завтра не хочу.

— Ему приказать можно, но сложно.

— Это намного сложнее. И затратнее.

— Кстати, о затратах. Мне очень интересна экономика «Нашего Красноярского края».

— Расскажу. Это совершенно открыто у нас. Есть бюджетные деньги, которые выделяются нам по государственной субсидии. Государственная субсидия — это такой документ, очень чётко прописанный, в нем есть план финансово-хозяйственной деятельности, где прямо в каждой графе напи­сано, на что эти деньги распределяются. В основном это печатание тиража льготного (40 тыс. экз.) и его распространение. То есть, оплата услуг «Оф­сета» и услуг почты. Это основные затраты. Плюс зарплата. У нас не­большие зарплаты в газете, медом не намазано. В частных изданиях зарплаты выше.

И ещё у нас есть коммерческий тираж. Он пока небольшой — около 3 тыс. Это уже не льготный, это наш собственный тираж.

— Как он распространяется?

— Розница, подписка. Когда я пришла в издание, подписка была совсем не­большая. Сейчас мы её увеличили — данные пришли по подписной кампании — она увеличилась на 500 экз. Для газеты сегодня это очень много. Вы представляете — это же человек должен придти, не купить даже, а подписаться!

Плюс розница. Сейчас мы начинаем ещё одну подписную кампанию. Будут новые льготные индексы под общим слоганом «доступная газета». Все льготные категории — у нас их масса — все будут очень дёшевы. Подписка будет стоить 180 руб. Но это только если ты инвалид, пенсионер, участник боевых действий...

Мы хотим, чтобы люди подписались, привлечь тех, кто не может себе позволить выписывать постоянную газету, кому это дорого. Я думаю, что этот индекс пойдёт. Потому что информация тоже нужна всем.

— Задачи по окупаемости какие ставились? Я знаю, что тема эта обсуждалась и во время вашего назначения, и во время дискуссии по отчётам. Какие стоят реальные цели по собственным деньгам?

— Вы же представляете, что те деньги, которые нам дают по госсубсидии — это в обрез — напечатать тираж и заплатить очень скромную зарплату. А надо еще платить аренду — она у нас в «Офсете» не льготная, а точно такая же, как у «Красраба». Потом это жилищно-коммунальные услуги. Это машины, которые мы содержим. Это, естественно, премии журналистам. Человека как-то нужно поощрять, если он на самом деле хорошо работает.

— Гонорарный фонд?

— Гонорарный фонд, безусловно. Это обучение. Это командировки. Вот это всё — мы зарабатываем на это сами. И у нас планы коммерческие доста­точно высокие. Если сравнивать с другими газетами — у нас почти такие же.

— Насколько собственные доходы выросли с момента запуска?

— Газета запускалась как бюджетное учреждение, которое вообще не могло ничего зарабатывать. Потом была переведена в автономное учре­ждение, те есть уже с предпринимательской деятельностью. Это такая удобная форма. С одной стороны — «автономки» всё равно курируются и там всё прозрачно, власть видит, куда деньги идут. С другой стороны — есть небольшая возможность всё-таки для заработка. Ну, нельзя сидеть и довольствоваться тем, что тебе дают. Когда я пришла в августе, там не было даже рекламного отдела. Был один распространитель. Не было ни менеджера по продвижению, ничего этого не было.

— Нонсенс.

— Нонсенс — для меня тоже. Потому что в тех же «Городских новостях», где я работала, это всё было. Мы отдел сделали быстро. Сегодня, я считаю, отлично девчонки работают, профессионально, такая хорошая коммер­ческая команда. В декабре мы сами, собственными силами, заработали миллион руб. Ну, декабрь, вы понимаете, он выпадает несколько. В январе то так не будет. Но, тем не менее. План у нас стоит — 700 тыс.

— Для издания другого уровня, более дешёвого, хватило бы, чтобы уже жить самому. Но у вас замах...

— У нас замах большой. Во-первых, у нас огромный тираж. Причём, нам губернатор, который уже экс-губернатор, говорил — а почему у вас только 40 тыс.? Давайте 80. А почему вы выходите только в крае? Давайте на СФО выходить.

— Редакционная политика зависит от власти?

— Ну, она не зависит вот так напрямую...

— Как это происходит? Вот наблюдательный совет есть, вот вы…

— Есть наблюдательный совет, который, скажем так, не диктует, а обсуж­дает и корректирует наши проекты. Мы выходим на наблюдательный совет с рядом проектов. А наблюдательный совет уже как-то относится к этому. Это обсуждается. Что-то принимается, насчёт чего-то говорится — знаете, ребята, вот тут нужно доработать.

— Вот с такой прямо формулировкой?

— Да, где-то так. Ещё ни разу не было — может, я, конечно, ещё недавно рабо­таю — чтобы меня вызвал, например, Игорь Юрьевич Астапов и сказал — Чанчикова, чтобы здесь у тебя был вот этот материал, а здесь вот этот. Нет, конечно. Другое дело — я, как редактор, который не один год с властью работает, я, естественно, понимаю государственные тренды, какую-то идеологию.

— А подводные течения?

— Ну, тоже приходится разбираться потихонечку.

— В редакционный менеджмент наблюдательный совет не вмеши­вается? В кадровые вопросы?

— Нет. Кого взять на работу, кого уволить — это всё нет. Единственное — конечно же, у нас есть определённое количество ставок, которые на год утверждаются, и чтобы мне ещё взять кого-то — за госсубсидию — мне нужно доказывать, что мне очень нужен ещё один журналист. Но я это всегда могу сделать и из своих предпринимательских средств. Если мне нужен, например, рекламный менеджер. Но он уже будет получать свою зарплату не из госсубсидии, а из того, что мы зарабатываем.

Игра по понятным правилам

— Как вы вообще оцениваете краевой рынок печатной прессы?

— Вы знаете, я приехала сюда 10 лет назад из Уфы. Там вообще нет рынка печатной прессы, как и в Кемерово, например. Там пресса вообще «стро­ится в колонну по четыре». И президента Башкортостана пишут с боль­шой буквы, и там полностью «имя-отчество», и только в хвалебной форме. Когда я сюда приехала, в 1999 г., мне показалось — вот разгул прессы! Вот что творят-то! Боже, как их тут всех давно не повыгоняли, не попересажали.

А потом жизнь стала вносить свои коррективы. Кто у нас основной заказ­чик? Не может же издатель на свои деньги делать издание и жить с роз­ницы. Это невозможно. Кто заказывает прессу сегодня? Это или частный бизнес — мы видим эти журналы-«деньгососы», которые полностью посвя­щены каким-то руководителям компаний. Открываешь, и на каждой страничке — компания такая-то (Пупкин — великий директор), компания другая (другой Пупкин). Интересный журнал? Мне не очень.

За остальные издания кто платит? Это или какая-то медиа-группа, про­кремлёвская или непрокремлёвская. Или это государство. И в данном случае, государственный заказчик — он честнее. Вот открываешь нашу газету или там «Городские новости» — всё честно. Это игра по открытым, понятным, честным правилам.

Когда в издании на одной странице (недавно была свидетелем) мате­риалы, ругающие городскую власть, а на другой — восхваляющие — у ме­ня вопросы, у меня рушится вообще сознание! Кто это? Что это вооб­ще? У меня что-то не сходится в системе координат.

— А с другой стороны, есть ведь прецедент такой, как «Эхо Москвы». Куда зовут и тех, и других.

— Это другое. Это открытая дискуссия. Я только «за». За диалог, за спор. Пускай спорят. Каждый может высказать своё мнение, каждому даётся определённое место. Потом мы всё это публикуем, и уже читатель делает вывод. Кстати, наша газета это не исключает. Я подобный формат всё время раскручиваю — наш дискуссионный клуб.

— Вот вы говорили о нескольких источниках денежных ресурсов для прессы. А в Красноярском крае неангажированные СМИ есть?

— Печатные?

— Ну, хотя бы, о печатных.

— Я таких не знаю.

— А телевизионные?

— В телевидении меньше разбираюсь. Не знаю, как этот бизнес строится.

— Может, в интернете?

— В интернете, мне кажется, есть. Но, тем не менее, интернет как раз используется часто для сливов сегодня, для политической борьбы. Хочешь запустить что-нибудь — зачем тебе газету печатать? Иди в интернет.

— Вот вам лично — Юлии Чанчиковой — хотелось бы свободную прессу читать? Вот это коммерческий журнал — здесь интересы понятно чьи, это политически ангажированный — медиа-группа де­лает. А вот найти какой-то глоток свежего воздуха хотелось бы?

— Я хочу качественную прессу читать. Написанную красивым русским языком. Если мне чего-то и не хватает сегодня в СМИ, то не свободы. Мне не хватает нормально написанного текста. Я очень давно не читала текст, ну, хотя бы, приближающийся к Лёше Тарасову по качеству. Сплошные «три глагола».

— Это проблема провинции российской? Согласитесь, что в Москве — «Форбсы», «Эсквайры», «Ведомости», «Коммерсанты» — там высо­кий уровень профессионалов.

— В «Эсквайре» пишут писатели. Я очень люблю «Эсквайр». Но, во-первых, я считаю, что это не СМИ. Это какой-то проект совершенно другой жан­ровый.

— Нет, я говорю о том, что в столице немало примеров хорошего языка и хороших материалов.

— Ну, в столице же лучшие собираются.

— А в чём причина того, что у нас в провинции устали мы уже сталкиваться с тем, что говорят — низкая квалификация журна­листов, нет независимого взгляда. В чём причина плохого русского языка, низкого уровня образования, аналитики в провинции? Бед­ность?

— Нет. Я по сыну своему сужу. Это растёт безграмотный человек. Что-то случилось вообще с системой преподавания русского и литературы. Что-то такое жуткое, на уровне государства, это ведь не только красноярская проблема. Что-то жуткое произошло. Растёт страшно неграмотное поко­ление. Они не умеют ни писать, ни говорить. И они не читают.

— У нас же самая читающая страна в мире была...

— Это миф.

— Нет, в советское время у нас действительно читали больше. У нас великая русская литература…

— А потом случился вот этот слом.

— Когда?

— Я считаю, что ещё в конце 80-х мы все активно читали. Включая публицистику. Мы очень любили читать публицистику — «Новый мир», «Огонёк» и т. д. А потом в 90-х случился слом. Читающее поколение еще читает. Новое читать не начало. Нет времени. Нет времени думать, анали­зировать, переваривать информацию. Нет времени проговаривать, чётко артикулировать свои мысли. Нету времени.

Есть ещё одна такая тема, тоже с моим ребёнком. Я ему говорю — слушай, почему ты не читаешь вот эту книгу? Он говорит — мама, она малоинформативная...

— А сколько лет ребёнку?

— 13. Так вот... малоинформативная. Я говорю — в смысле? Он — ну, вот эти описания каких-то чувств, переживаний, ни о чём.

— Ему спрессованность информации нужна?

— Да.

— Клиповое сознание и прочее, и прочее...

— Вот как раз оно. И это и в журналистике тоже проявляется. В том, что тексты пишут с тремя глаголами.

— Зато «многоинформативные».

— Хорошо, если так. Здесь вообще много проблем. И всё это надо решать не на уровне красноярской журналистики.

— А на каком уровне?

— Я думаю, государства. Нужна какая-то программа массированная. Прямо заставлять нужно.

— Спасение языка?

— Да — спасение языка. Причём, чтобы она была не декларативная, а с прописанными механизмами. Нужно заставлять, иначе мы потеряем язык, средство идентификации нации.

— Были же пробы указов — то грамотная речь чиновников, то вывески запретят не по-русски писать…

— Это какой-то точечный бессистемный характер носило. А надо иначе. Была же ликвидация безграмотности, когда в 20-е гг. заставили людей и все 4 класса окончили. Все научились писать. Массово, по всей стране, люди научились писать, подписываться и т.д. Вот что-то такое, на этом уровне надо. Я понимаю, недемократично, конечно. Но, иначе, мы станем непонятно кем. Развалимся, как нация.

Интеллигент и деньги — вещи несовместные

— Как вы относитесь к прилагательному «высоко-духовный»?

— Без фанатизма. Я себя высоко-духовным человеком не считаю. Во-пер­вых, потому что я не верующий человек в традиционном смысле, а высоко-духовный — здесь, я считаю, дальше надо через запятую ставить — я верю в Бога. Мне кажется, если через запятую этого не стоит, то твоя духовность несколько под сомнением.

— Это распространённый же штамп, что мы высоко-духовная нация.

— Я думаю, что у нас таких людей единицы. Это такие пассионарные лич­ности, которых вообще немного в принципе может быть, таких носителей действительно высокой духовности. А если каждый человек, получивший высшее образование, скажет — я высоко-духовная личность, то это сме­шно. Ты просто имеешь некий диплом, ты прочитал три книжки — крас­ную, синюю и букварь.

— А как к слову «интеллигент» вы относитесь и понятию «интел­лигенция»?

— Я считаю, что мои родители — это были настоящие интеллигенты.

— Они у вас чем занимались?

— Папа у меня пианист. Он играл вместе со Шпиллером, был другом Ивана Всеволодовича. Мама у меня музыковед. И они, безусловно, вот эта интеллигенция прекрасная, шестидесятники, люди, которые не умеют по определению зарабатывать деньги. Я — нет. Я себя называю — интел­лектуальное быдло.

— Мне кажется, вы сейчас немного играете. Не можете вы себя чувствовать быдлом — правда ведь, по-честному?

— Ну… С родителями — это даже невозможно сравнивать. Эти люди вообще не умели зарабатывать, вообще не могли вести разговоры о деньгах, не могли что-то продавать. Они всё время служили чему-то. Я зарабатываю деньги.

— У вас получается, что в некотором смысле интеллигентность и деньги — это антонимы?

— Да. Интеллигентность — служение. Русская интеллигенция всё время чему-то служила. Народу, высоким идеям, музыке, образованию. Они жили во имя идеалов. Я не живу во имя идеалов. Мои идеалы очень приземлённые — чтобы ребёнок был здоров, счастлив, образован и т. д.

— Выражение «Зависима от комфорта» я где-то ещё видел, в какой-то вашей анкете.

— Да, зависимость от комфорта. Очень люблю комфорт. Я не люблю жить без комфорта. Я хочу, чтобы у меня в редакции люди приходили, и у них всё было хорошо, стабильно, чтобы коллектив жил хорошо.

— То есть, интеллигент, одна из целей которого — зарабатывать деньги, в том числе для комфортной жизни — это уже не интеллигент? Служение идее и служение маммоне — вещи несовместные?

— Да, немножко разводятся.

— Вот, Спиваков — как вы думаете — интеллигент или нет? Или — Дмитрий Хворостовский. Богатые, обеспеченные, много зарабатыва­ющие люди.

— В смысле — может ли интеллигент быть успешным и хорошо зарабатывающим? Да, может. Но, я считаю, что если, допустим, Спивакову сказать — знаешь, что, Спиваков, выбирай — или музыка, или какие-то заработки — он музыку выберет. Он не может без неё жить, мне кажется. Ну, может быть, я идеализирую Спивакова. Про Хворостовского не скажу. Мне кажется, это уже популяризаторский такой момент.

— Шоу-бизнес?

— Да, в шоу-бизнесе уже человек. Посмотрите на него — выглядит, как рок-звезда. Спиваков — мне хочется надеяться... Ну, вот Рихтер — он был небедный человек — он бы выбрал точно музыку. Если бы вот так поставили вопрос. А вот если бы мне сказали — заработки или журналистика... Не знаю.

— А, кстати, интересно — мне почему-то хочется вас спрашивать о словах — 90-е годы — для вас что это? В последние полтора года у нас в федеральных СМИ существует пропагандистский штамп «лихие 90-е». Вот вы их как воспринимаете?

— Для меня это было становление как журналиста. Я как раз работала в негосударственных СМИ. И очень активно. Я работала в Уфе в первой криминальной газете, которая писала исключительно про «расчленёнку», кровавые убийства, наркоманов, проституток. Мне тогда было 23 года. И мне говорил редактор — так, мало трупов, почему у нас опять тема изнасилования не раскрыта в газете? Ну, и тому подобное.

— И, всё-таки, для вас 90-е — это что?

— Я считаю, что время было тогда удивительное совершенно. Произошёл невероятный слом всего, мы сами до сих пор ещё не осознали, что произошло. Мы очутились совершенно в другой ситуации — всякой — ментальной, культурной, экономической. Нас туда пустили, «как кур во щи». Сами что-то такое сделали, не поняли, что получилось. И до сих пор сейчас пытаемся понять.

— Ну, они плохие скорее, со стороны?

— Да нет, конечно. Ну, как может вообще время быть плохим?

— Ну как — например, Великая Отечественная Война — это плохое, очень тяжёлое время.

— Это тяжёлое время, но не плохое. Это время — тогда, после репрессий, — дало возможность нации вздохнуть и почувствовать себя нацией, способной не только бояться и ждать «чёрного воронка», а нацией, спо­собной на подвиг. Для многих это было время какой-то свободы опре­делённой. Время какой-то пассионарности. Время пограничных каких-то решений. Когда от тебя что-то зависит. 90-е тоже были такими же. Страна должна была окунуться в 90-е, встряхнуться в 90-х.

Газеты — это архаизм

— А вы на «Рекламу-Маму» заходите?

— Конечно, захожу, постоянно.

— Зачем?

— Всем нужно профессиональное сообщество. Это необходимо. У нас оно не оформлено. Союз журналистов — пусть меня простит Нелюбин и прочие — это какая-то виртуальная вещь. Несмотря на то, что она создана, и есть на бумажке, но это вещь виртуальная абсолютно. Я туда не вступила и не вступлю, мне туда не надо.

Тем не менее, сообщество профессиональное нужно. Нужно знать, чем оно живёт, и именно за этим ощущением я на РМ хожу. Плюс — какие-то вещи информативные там появляются быстрее, чем даже на официальных порталах. Мне интересны там мнения, которые сталкиваются, дискус­сионность вот эта вот.

— Многие говорят, что это помойка, что уже кончается содер­жательность, вечно все гавкаются, переходят на личности и т. д. Как вы относитесь к этой проблеме интернет-агрессивности коммуника­тивной?

— Ну, у нас и жизнь достаточно агрессивная.

— Это не напрягает, нормально всё?

— Меня не напрягает. У нас — посидите на сессии ЗС — очень агрессивный фон. Или на горсовете каком-нибудь.

— А почему у нас жизнь такая агрессивная?

— Мы вообще какие-то агрессивные, неспокойные, очень неуверенность большая. Неуверенность в себе — у нас очень закомплексованные люди. Неуверенность в будущем — это большая проблема. Я вот не уверена. Я живу с кучей кредитов и очень не уверена в будущем. И таких много. Неуверенность, что ты что-то значишь, что ты можешь накопить, и у тебя не отнимут. Незащищённость — социальная, политическая, общественная, разная. Слабый человек какой? Он агрессивный. А мы слабые люди. Мне кажется так.

— Вообще, мы слабая страна?

— Страна слабых людей. Но, при этом, иногда можем всё-таки.

— А оборотной стороной нашей слабости является как раз желание махать дубиной и корчить из себя крутого?

— Да, корчить крутого, конечно. На РМ, к сожалению, тоже очень много нереализованных людей. Творческих людей, которые не раскрылись, не достигли успеха. Эти творческие люди — они амбициозные, они считают себя где-то гениальными, лучше других. Тоже вот, от этого.

— Может быть, они сами виноваты, что не реализовали себя?

— Я считаю да, конечно. Не помню, кто сказал — если написан гениальный роман, он обязательно станет популярным. Если в тебе есть искра Божья, она обязательно где-то вспыхнет. Но мне странны журналисты, которые ждут озарения и музы. Здесь просто надо постоянно работать, работать и работать.

— А вот эта дискуссия, которую вы в «Сетевизоре» упомянули по поводу противостояния в Красноярске «золотых перьев» и «младо­редакторов»... Понятно, что с одной стороны — это несколько конкретных человек — те, кого мы называем известные журналисты, с именами, у которых была своя аудитория, а с другой стороны — это молодая поросль, которая пришла...

— Которая уже в других условиях вошла в СМИ. Мы же стали профес­сиональными журналистами уже в других условиях.

— Вы себя причисляете всё-таки к «младоредакторам»?

— Конечно.

— А что вы чувствовали, когда читали эту дискуссию и видели обиду заслуженных авторитетов?

— Я люблю очень этих людей. Мельника, к которому я когда-то пришла в «Евразию» работать. Чигишева Юру, который, ну, просто близкий друг. Андрюшу Агафонова, который тоже друг. Хохлова Андрея, с которым мы работали вместе в «Труде». И да, они сейчас обижаются. На мой взгляд, они не могут что-то в себе переключить, что-то перестроить. Есть некое ощущение себя… Я вот несу себя, как чашу, расплескать боюсь. Ощу­щение гениальности. Страшная вещь — но, сегодня, наверное, гении не нужны журналистике.

— В каком-то смысле вы описывали «звёздную болезнь». Когда «звезда» вынуждена смириться с жизнью.

— Ну, где-то — да. Снизойти.

— А гении не нужны почему? В любой профессии гении нужны. А если сейчас гении не нужны, то, может, и журналистики в каком-то смысле нет?

— Гениальность — это, всё-таки, выход за рамки обыденности. Я думаю, что нужны, во-первых, люди с высоким культурным уровнем — это очень важно. Люди системные, системно мыслящие, умеющие думать, анали­зировать, делать выводы. Не просто описывать — что вижу, то пою.

— Кому, вы думаете, это нужно? Мне кажется, вы описываете свою желаемую аудиторию или аудиторию «Таймс». Кому нужна вот эта аналитичность, системность, культурность?

— Это же не значит, что это будут заумные тексты. Если такой системный, думающий, понимающий человек пишет для аудитории из села, то он напишет умно, доступно, просто — просто о сложном — так, чтобы любой сельский житель его чётко понял.

Ну, допустим, если сегодня мне в газету принесут материал, написанный в духе «Ведомостей» или «Коммерсанта», я его, конечно, не поставлю. Потому что половину слов читатель просто не поймёт. Ему придётся постоянно брать словари. Ну, это же не значит, что мы должны писать тупо, как для идиотов. У них другое восприятие, но они умные люди. Просто, не надо заумно писать.

— Раз уж сейчас мы разговариваем для интернет-издания, как вы думаете, насколько интернет меняет журналистику? У многих есть ощущение, что интернет — взрывно, буквально за считанные годы — изменит СМИ, как таковые, а значит, и журналистику. Как думаете вы?

— Во-первых, есть феномен позиционирования автора. Интернет размывает с одной стороны авторство — куча всяких ссылок туда-сюда. А во-вторых, это обязательно некая маска. Мне кажется, каждый интернет-журналист показывает некую маску. Это проще. Это очень такая постмодернистская тема.

Журналистика постмодернизма — она именно там началась, именно в интернете. Не в газетах. Газеты, как ни странно, до сих пор находятся в первой половине ХХ века, в модернизме. Мы там, мы ещё вот в этом индустриальном веке. А здесь уже получается совершенно другое. И это взрывает. Потому что рождается совершенно новая стилистика, новое ощущение себя, ощущение свободы, ощущение аудитории совершенно другое. Естественно, это качественно совершенно новая журналистика. Я не скажу, что она лучше. Она другая. И, безусловно, она современнее и созвучнее сегодняшнему моменту. Газеты — мне печально это говорить, но это традиция, уже где-то архаизм.

Владимир ПЕРЕКОТИЙ, Дмитрий БОЛОТОВ
РЕКЛАМА-МАМА