Новый роман автора ряда публикаций на портале «ДЕЛА.ru», прошлогоднего номинанта на премию «Большая Книга» Александра Григоренко «Ильгет. Три имени судьбы» вошел в шорт-лист другой престижной литературной премии — НОС («Новая словесность»). С журналистом и писателем побеседовал Сергей Комарицын.
Разговор с Александром Григоренко я начал провокационным вопросом: «пропала Расея, погибла матушка-Русь?».
«Это наши традиционные стенания, характерные для любой эпохи, — ответил он, — как с русским языком, который все время хоронят. Корней Чуковский назвал свою оптимистическую книгу о языке «Живой как жизнь». Это как океан, живая, самоочищающаяся система, то же самое я могу сказать о стране.
В российской истории были такие кровопускания, после которых по всем законам арифметики и логики уже невозможно было встать, но, тем не менее, это происходило — за счет огромного внутреннего резерва. Он вблизи не виден, но существует — надеюсь, что и сейчас существует. Да и в любом случае жизнь не то, что мы о ней думаем».
Александр Григоренко: жизнь не то, что мы о ней думаем
Вряд ли кто будет спорить — к этим «резервам» в первую очередь относится русская культура. Она сегодня переживает не самые лучшие времена и в стране в целом, и в Сибири. Тем отраднее, когда появляется что-то серьезное, настоящее. «Мы так давно и мучительно ждали голоса родной земли», — так сто лет назад начиналась первая рецензия на стихи Есенина. Не проводя, естественно, никаких параллелей, хочу этими же словами сказать о литературном творчестве Александра Григоренко, показавшем нам огромное пространство сибирской тайги, Енисея.
Там нет нынешних персонажей: сплошная метафизика, экзистенциальные обобщения — любовь, одиночество, отцепредательство и сынопредательство, война, жестокость, горе, ненависть, опустошенность и возрождение на огромных просторах «древа Йонесси». Но это не только вечная проблематика — это, несмотря на форму, абсолютно современное осознание жизни и нашей земли — северо-востока Евразии.
— Саша, начнем с «Мэбэта» — предыдущей твоей книги, которой ты в прошлом году неожиданно ворвался в большую русскую литературу. Роман был опубликован в «Новом мире». Сегодня, по словам главного редактора «Знамени» Сергея Чупринина, функция «толстых» журналов — сертифицирующая, это некий знак качества, подтверждение, что произведение принадлежит собственно литературе, поскольку сейчас «писателей» больше, чем читателей, и каждый может спокойно издать книжку. И сразу после публикации тебя выдвинули на «российскую нобелевку» — главную литературную премию страны. Как это произошло?
— Просто. Прислали из «Нового мира» письмо, где и сообщили, что выдвигают на премию. О том, что попал в лонг-лист, узнал от давнего друга, он раньше меня это в интернете увидел. Потом пригласили в Москву на объявление короткого списка, и я, мягко говоря, очень удивился, когда в числе финалистов назвали и меня.
Вообще все тогда было непривычно — и то, что книжку издали, и все остальное. Года за три до того я ехал в машине и слушал по радио беседу с литературным критиком (честно говоря, не помню, с кем именно), который сказал: «Мало написать хороший текст. Надо, чтобы нашелся серьезный человек, который в него бы влюбился, начал ратовать за него — бескорыстно».
Со мной так и случилось. «Мэбэта» я разослал «веером» в несколько издательств, о журналах почему-то даже не подумал, и заметила его только Анна Бердичевская, главред «Арсис-Букс». А поскольку издательство, по сути, брало кота в мешке, то решили обратиться к мэтру. Им оказался Леонид Юзефович, и ему книга понравилась. Думаю, его слово сыграло немалую роль в судьбе первой моей книги — по-моему, счастливой судьбе.
— На самую престижную литературную премию России «Большая Книга» тебя выдвинул журнал «Новый мир». Из четырехсот произведений в лонг-листе оказалось 44 автора, среди которых ты был самым неизвестным. Но в шорт-лист из 14 авторов не попали Павел Крусанов, философ Кирилл Кожурин с биографией протопопа Аввакума, Александр Сокуров, лауреаты «Большой Книги» Людмила Сараскина со своим «Достоевским» и Александр Иличевский, а также другие признанные люди.
И хотя премию ты не получил, национальное жюри — члены Литературной академии — отдали тебе столько же голосов, сколько Захару Прилепину, заслуженному Владимиру Маканину и архимандриту Тихону с его бестселлером «Несвятые святые». Ты набрал больше баллов, чем Андрей Рубанов, Мария Галина, Владимир Губайловский, Лена Элтанг, Сергей Носов. Ты почувствовал славу?
— Ведь ты же записываешь интервью со мной — это, наверное, и есть слава. Если серьезно, то было бы откровенным идиотизмом поверить в то, что я и вправду обскакал людей, каждый из которых — устоявшая величина в своем ремесле. Это ведь не бег наперегонки. Здесь нужны объяснения другого порядка.
— Какого?
— Такого, что в один прекрасный день берет тебя Создатель за шкирку и ставит на другую дорогу.
Просто берет и ставит, без предупреждения и «третьего звонка». Это не только в моей, это в любой жизни может приключиться.
У Бабеля есть рассказ — по-моему, так и называется «Дорога», — о том, как он в 19-м году добирался из Киева в Петроград, — его сто раз могли расстрелять и красные, и белые. Весь обмороженный, завшивленный, чуть живой от голода он доползает до Аничкова моста, где квартирует его знакомый чекист. И вот его подбирают в полуобмороке, моют, кормят, одевают в халат, который носил Александр Третий, он спит на царской кушетке, курит царские сигары — потому что чрезвычайка располагалась в бывших императорских комнатах. Завершается рассказ словами: «И так тридцать лет назад началась моя превосходная жизнь, полная мысли и веселья».
Вообще кардинальные перемены в жизни сопровождаются катаклизмами. Чаще всего они бывают жуткими, но иногда радостными — как у меня, например. Суть в том, что важно правильно понять такой «намек» — что ты, дружок, уже не совсем тот персонаж, к которому привык, и думал, что другого не будет, что на тебя смотрят по-другому, ждут другого… И надо как-то постараться соответствовать.
— Тем не менее я легко нашел в интернете больше трех сотен публикаций о «Мэбэте», в том числе несколько десятков рецензий в серьезных литературных изданиях, и все они комплиментарные. И с Лонгфелло тебя сравнивают, и с Габриэлем Гарсией Маркесом, и с авторами «Калевалы» и других народных эпосов. Ты реально стал, причем с первой книгой, всероссийски известным писателем.
Для культурной жизни Красноярского края это, безусловно, серьезное событие. У нас не так много таких авторов. Как бы ты сам определил сейчас свое место в литературной (и вообще культурной) жизни Красноярска?
— Уж точно не мое дело определять свое место в культурной жизни — для этого надо хотя бы помереть предварительно, а у меня дел полно, дети еще маленькие. Так что лучше буду без места. Когда-то, еще в 90-е, я очень гордился тем, что вхожу в местное журналистское сообщество — а журналистика тогда была намного важнее литературы, — которое я считал лучшим, талантливейшим во всей России — и, я думаю, не без оснований.
Писали у нас ничуть не хуже, чем в Москве, а часто и лучше.
Для меня было очень важно заслужить признание людей именно этого круга, и по молодости меня очень заботило то, какое место я в нем занимаю. А потом как-то все начало таять — кто уехал, кто умер, кто отошел от дел, газеты с телекомпаниями закрывались, а те, что остались, стали другими… Это не Путин виноват, это жизнь движется. Но, так или иначе, ни в какие сообщества мессианского пошиба я уже не вхожу — потому что таковых не знаю. Я теперь, как Дядя Федор, «сам по себе мальчик».
С другой стороны, для меня очень важно то, что говорят обо мне те, кто читал мои книжки, особенно если говорят всерьез, потому что я с уважением отношусь к понятию ремесла, а оно без обратной связи, без, прости за выражение, откликов потребителей, существовать не может. Книги — тоже ремесло. Если кто-то воспринимает писательство как миссию по переделке человечества — он кандидат в заведение на улице Курчатова. Гоголю, как ты знаешь, эту болезнь не помогла преодолеть даже его гениальность.
— У тебя совсем не коммерческая, я бы сказал, камерная, то есть рассчитанная на небольшой круг читателей проза. Такие тексты обычно не приносят денег. Но признание иногда конвертируется во что-то материальное. Я читал, что кинематографисты купили права на экранизацию «Мэбэта».
— Да, права куплены. Правда, это не гарантия того, что будет кино, но так или иначе первый шаг сделан. В подробностях пока не могу об этом говорить. А что касается камерной прозы, то здесь не совсем согласен. «Мэбэт», например, с успехом прошел в родной деревне моей мамы, в Нижегородской области. А там о ненцах и вообще о Севере имеют, мягко говоря, очень приблизительное представление.
— Это радует. Так вот, у нас в крае, по-моему, только два профессиональных литератора — тех, кто живет в основном на гонорары от изданий. Это Александр Бушков и Михаил Успенский. Есть еще люди красноярского происхождения — получивший в прошлом году вторую премию «Большой Книги» Евгений Попов (за совместную с Александром Кабаковым книгу «Аксенов». — Ред.) и уехавший в Питер Андрей Лазарчук. У тебя не возникает желания заняться только литературным трудом? Все-таки писать прозу в молодости ты начал раньше, чем журналистские заметки.
— Желание, конечно, возникает, хотя бы потому, что не надо на работу ездить. Но я вполне отдаю себе отчет, что для профессионального писательства нужна некая критическая масса текстов, причем хороших. У нас еще с советских времен бытует представление, что в литературу приходят с чемоданом рукописей. Надо много лет испытывать жизнь, писать о ней и в чемодан складывать. И, в общем-то, это нормально, многие литераторы так и приходили.
У меня чемодана нет, хотя пишу всю жизнь.
Да, в 21 год опубликовал в альманахе первую повесть — теперь у меня ни одного экземпляра нет, — но потом весь пар ушел в газету. Можно, конечно, поднять опубликованное, особенно то, что к классической журналистике отношения не имеет, но я этого никогда не сделаю, потому что эти вещи свое отыграли. Кроме того, я не отношусь к тому сорту людей, из которых замыслы хлещут один за другим. Так вот, поскольку чемодана нет и замыслы не хлещут, то нужно хотя бы время.
Александр Григоренко: не планирую жизнь и в случайности не верю
Вообще, идеи появляются от безделья, то есть в ту пору, когда ты избавлен от необходимости разрывать мозги на тысячу мелких ежедневных дел. «Мэбэта» я написал, когда остался без работы. Почти половина «Ильгета» написана в той же ситуации — потом, когда вышел на службу, доделывал остальное без особых внутренних трагедий, на одной дисциплине, поскольку разогнал вагонетку, и ее уже было не остановить.
Замечательно, конечно, что начатое смог довести до финала, но в безработное время иногда дома есть было нечего — а это не очень весело. Упомянутый тобой Евгений Попов сказал на «Большой книге», что сейчас проблема в сохранении самой профессии писателя — причем не только у нас. В Европе, например, многие представители этой профессии живут не на доходы от продажи своих книг, а на разные гранты-пенсионы.
Наверное, так и есть, Попову лучше знать. Но сама ситуация, когда я приду куда-нибудь и скажу: «Дайте мне грант, я очень умный, у меня одна хорошая идея есть», кажется нелепой. Я и не думаю об этом, и вообще не планирую жизнь, потому что в случайности не верю. Придет следующая вещь, а с ней придет и ситуация, нужная для ее воплощения. Как в церкви говорят: даст Бог ребеночка – даст и чем прокормить его.
— Саша, вторая твоя книга «Ильгет. Три имени судьбы», которую ты и издательство «АрсисБукс» презентовали в начале ноября на КРЯККе, также стала литературным событием. Она вышла всего три месяца назад, толком еще и не распространялась, но получила хорошие оценки в профессиональной литературной среде.
Но вот, например, Валерия Пустовая, редактор отдела критики журнала «Октябрь», пишет в своей статье: « Ильгет» задуман как большой европейский роман на этномифологическом материале. Григоренко заставляет работать в паре родоплеменную архаику и зрелую литературу: герой, чьим именем назван роман, ищет с детства утраченное место на Древе Йонесси — свой род и кормящий его приток, а попадает в антиутопию о монгольском тоталитаризме. Компактная одиссея превращается в исторический роман».
Она хорошо отзывается о первых двух частях книги, а третью считает искусственной. Наверное, у многих читателей возникнет вопрос — зачем в конце «Ильгета» нужно было переходить на «язык реалистического романа», зачем этот конкретный исторический контекст, нашествие монголов? В общем, объясни замысел.
— Конечно, можно было бы сказать, что это не я так захотел, а мои герои, они живут собственной жизнью, автор же только успевает фиксировать их беготню… Так не скажу. Третью часть я придумал совершенно намеренно, поскольку хотел убедить читателя в реальном существовании этих таежных людей, а люди — причем все, включая тех, кого европеец считает наивными детьми природы, папуасов, например, — живут в истории. В природе живут только животные. И разделение народов на «исторические» и «неисторические» — это, во-первых, следствие европейского снобизма, во-вторых, изящный фиговый листок, прикрывающий самое обыкновенное незнание.
Давно один профессиональный фольклорист сказал мне: «Забудь слова «народная песня» — это на все сто песня авторская, просто автор неизвестен». Так же не всякая история известна, то есть записана, но это не значит, что ее нет.
Действительно, та жизнь, которая не попала в хроники, кажется нам, «белым» образованным людям, сказкой. Но провал повествования в исторический роман показывает, что перегородка между тем, что мы считаем сказкой, легендой и тем, что называем реальностью, пусть и прошедшей, — условна.
Ильгет так же реален, как и Чингисхан, на которого пашут целые институты. Желание Чингисхана овладеть миром имеет ту же природу, что и аналогичное желание Ябто, на которого никаких документов нет. И поход монголов по льду Енисея не становится сказкой оттого, что ему посвящено всего лишь несколько строк в нескольких источниках.
Я не люблю, когда история уходит в легенду, пусть даже красивую, я хочу чтобы она уходила в вещность, в осязаемость.
Кроме того, это роман о загадке судьбы, о том, почему и для чего в жизни получается не так, как мы хотим, и дано ли человеку сохранить свое маленькое счастье — а ведь Ильгет его находит! — в стороне от мировых бурь. Сколько было рассказано трогательных историй про свидания, назначенные на 22 июня 1941 года? Много. Так и моя книжка почти о том же.
— Саша, я очень рад за тебя, что «Ильгет» сразу же попал в шорт-лист премии НОС («Новая словесность»). Это серьезная премия. За четыре года ее существования лауреатами были очень известные авторы — Лена Элтанг, Владимир Сорокин, хоть я и не являюсь его поклонником, Игорь Вишневецкий и Лев Рубинштейн. Твоя книга буквально через неделю после выхода была уже в лонг-листе в конце сентября.
И повторилась прошлогодняя история: когда на КРЯККе огласили шорт-лист, в него не попали Александр Кабаков, Александр Архангельский, Евгений Бунимович, подруга Валерии Пустовой Алиса Ганиева, Андрей Волос и другие, очень известные и интересные авторы. А ты — среди девяти номинантов. Я желаю тебе успеха и, надеюсь, профессиональное жюри оценит твой роман.
Но есть еще приз зрительских симпатий премии, когда читатели сами могут выбрать понравившееся произведение из лонг-листа путем голосования на сайте НОС. Пользуясь случаем, предлагаю это сделать нашим друзьям-красноярцам на сайте.Там же, кстати, есть и электронная версия романа для тех многих, кому не досталась книга на КРЯККе — а ее трехтысячный тираж, похоже, полностью разошелся.
Сергей КОМАРИЦЫН