Вечером 1 октября я стоял в очереди в кассу на железнодорожном вокзале города Нижнеудинска. Я пробыл в городе Нижнеудинске — городе, в котором никогда нет горячей воды, и по улицам его ходят коровы и жрут на помойках, как в Красноярске собаки, — я пробыл в этом убогом городишке, который всего на 20 лет моложе Красноярска, две с половиной недели. Я очень хотел скорее вернуться в Красноярск. Все, что я должен был сделать в Нижнеудинске, я сделал уже, и теперь ничто не удерживало меня. А единственное развлечение, которое мог предложить город — ежедневный kidtrainspotting: наблюдать за тем, как местные дети залезают в трубу и угольный тендер паровоза времен второй мировой, установленного на привокзальной площади. Они туда залезали и вели там, в этом схроне от взрослого мира, какие-то свои детские секретные разговоры, какие бывают в 10-13 лет. Стоя на привокзальной площади, можно было услышать, как дети смеются где-то там, в недрах паровоза.
На Нижнеудинском вокзале было две кассы. Но одна работала лишь до 19.00, а был уже восьмой час, и во вторую, круглосуточную, выстроилась внушительная очередь. Быстро темнело, я мечтал о Красноярске и горячей ванне, ненавидел Нижнеудинск, и меня все раздражало. Особенно раздражала меня девушка-кассирша, что сидела в уже закрытой кассе — она отработала свою смену, закончившуюся в 19.00, и теперь с аккуратной медлительностью пересчитывала деньги. В занятии ее не было ничего предосудительного, она была, что называется, в своем праве — честный служащий, оттянувший на сегодня свою лямку. Но она сидела в своем удобном кресле в залитом светом удобном кабинете-кассе, и весь вид ее излучал умиротворение и спокойствие — какой-нибудь Рафаэль непременно взялся бы рисовать с нее мадонну. Я же стоял прямо напротив нее в полутемном зале вокзала убогого города Нижнеудинска, хотел в Красноярск, злился на медленную очередь и ненавидел девушку-кассиршу. Сейчас я понимаю, наконец, почему злился — она, тихая и спокойная, не обращала на нас, томящихся в очереди пассажиров, стоящих меньше чем в полуметре от нее, никакого внимания. Мы были для нее что рыбы в аквариуме.
Очень скоро, впрочем, я нашел новый объект для ненависти. Прямо передо мной стоял молодой кавказец в спортивной одежде — не прямо в спортивном костюме, но что-то явно спортивно-прикладное на нем было. Чувствовалось, что он изрядно выпил. Парень был невысокий, мне по плечо. Он долго и громко говорил по мобильному. И, как и мадонна-кассирша, делал это так, словно вокруг не было ни одного разумного существа. Говорил он уверенно, злобно, повелительно — так, как это умеют делать только кавказские мужчины, в каком бы возрасте они ни были. От этого раздражение лишь усиливалось.
Впрочем, купить билет мне все-таки нужно было. И стояние в очереди было неизбежным. А поскольку маленький кавказец стоял прямо передо мной, я, наконец, просто смирился и стал слушать, что же он говорит.
Пьяный небритый кавказский юноша разговаривал со своим братом. Судя по всему, с младшим братом. Брат служил в армии. Речь, как видно, зашла о дедовщине, потому как в тот момент, когда я сознательно стал фиксировать речь кавказца, он как раз сказал своему младшему брату, что если только один дембель на него залупнется, то пусть этот далекий младший брат скажет тому дембелю, что есть на свете еще и брат старший. И он может приехать в любой момент, найти эту суку-дембеля и сделать с ним все, что угодно. И никто не сможет его остановить.
В тот момент все мое раздражение улетучилось. Маленький пьяный небритый кавказский парень был не только мне по плечо, но и, судя по всему, как минимум, лет на десять младше меня. Выпил он, судя по всему, вот только что и пьянел теперь буквально на ходу. Мы вместе простояли с ним в очереди минут 15, и к концу этого времени его уже натурально шатало из стороны в сторону.
Я мысленно прикинул, что, если бы захотел, мог бы легко повалить его одним ударом. Женщин, которые будут читать этот текст, я призываю не ужасаться ходу моих мыслей. Уверяю вас, такова нормальная реакция всякого здорового гетеросексуального самца. Встречая женщину, представляешь, как мог бы трахнуть ее. Встречая мужчину, оцениваешь исход возможного поединка. Потом можно дружить, общаться, вместе выпивать, либо — что чаще — просто игнорировать друг друга. Но первые мужские реакции именно такие. С тех самых, видно, первобытных времен.
Но также ясно я понимал, что этот злой маленький мужчина, даже упав, нипочем не сдастся. И добить его будет крайне непросто. Потому что, когда он говорил о том, что приедет в воинскую часть и порвет любого, кто посмеет тронуть его младшего брата, было отчетливо ясно, что этот пьяный малыш в спортивных штанах, уже начинавший покачиваться на месте, не врет. Он сделает это. Пусть будет бить его сапогами дюжина ражих краснорожих русских дембелей под два метра роста каждый — он не сдастся. Перережет ножом им сухожилия на ногах, повалит огромного противника наземь и вцепится ему в горло судорожной смертельной хваткой.
В тот момент я был абсолютно заодно с этим невысоким кавказским парнем. Дело в том, что у меня есть сын. И, как и все родители России, у которых есть дети мужского пола, я не мог не думать о том, что может случиться с моим сыном в армии, если ему, не дай бог, случится туда попасть. Думал я много и в результате пришел к тому же выводу, что и пьяный злой мужчина, стоящий передо мной, — нужно угрожать врагу своего потомства смертью. Это единственный реальный выход. Не раз и не два представлял я, как, может быть, спустя десяток лет придется мне приехать в какой-нибудь занюханный городок, где расположена войсковая часть, выследить на его улицах командира части, остановить его под каким-нибудь невинным предлогом и, глядя прямо в лицо, медленно и негромко — это важно, тем, кто орет, никогда не верят — объяснить этому уроду-офицеру, что я знаю, где он живет, где работает его жена и в какую школу ходят его дети. И что если с моим ребенком вдруг случится что-то страшное в казарме...
Возможно, мне когда-нибудь так и придется сделать. Дай бог, чтобы не пришлось. Быть может, найдется какой-нибудь другой способ, более спокойный, мирный. Но, будучи отцом маленького мальчика, я не мог не думать об этом. Как невозможно, будучи мужчиной, не думать, пусть и мимолетно, о сексе с каждой встреченной женщиной, и о драке с каждым попавшимся на глаза мужиком.
А этот маленький мужчина перед мной действительно готов был поступить именно так, как я лишь представлял себе в самых кошмарных своих фантазиях. И как только я это понял, сразу встал на его сторону. Ничто уже не раздражало меня в этом кавказце. Напротив, я готов был оправдать его во всем. Потому что где-то там, на самом донышке души, ясно понимал, что, возможно, однажды нам с ним придется поступить именно так, как он сейчас говорил и как я много раз думал. А значит, мы с ним на одной стороне.
Но маленький кавказец продолжал громко, ни на кого не обращая внимания, разговаривать с братом.
И я узнал, отчего он пьян и зол.
Он приехал в убогий город Нижнеудинск откуда-то издалека. Здесь жили его родственники — мать, сестры и еще кто-то — в этом месте он начал говорить прерывисто, с сильным акцентом, видимо, младший брат на том конце что-то возражал ему, и я не разобрал. Родные приняли маленького кавказца холодно и как-то растерянно. Он, в общем, если говорить коротко, почувствовал себя лишним человеком. Лишним среди людей, которых раньше считал самыми близкими. «Сестры смотрят на меня как дуры», — горько и злобно говорил он брату в трубку. «Натуральные дуры!» — здесь уже была ярость.
Приехав навестить семью и встретив вместо тепла холодное недоуменное отчуждение, маленький кавказец напился с тоски и, по всей видимости, тут же рванул на вокзал — уехать отсюда, из этого неласкового города, как можно скорее, ближайшим поездом. И не возвращаться никогда.
Я и сам с такими же намерениями 20 минут назад рванул на Нижнеудинский вокзал. И чувства хмельного, разочарованного в жизни мужчины были мне понятны. Ведь и я оказался в городе Нижнеудинске в итоге длинной череды событий, в начале которой были разочарование, отчуждение, крушение надежд и ясное, холодное понимание того, что прежняя жизнь, длившаяся целых 15 лет, закончена навсегда и возврат к ней невозможен. Я хорошо понимал, что это значит — быть никому не нужным, быть отвергнутым людьми, которых считал своими. Что значит оказаться совсем одному в чужом, холодном, совершенно равнодушном к тебе месте.
Черт побери, на какое-то крошечное мгновение мне даже захотелось бросить все и поехать вместе с этим разочарованным в жизни маленьким хмельным храбрецом драться за жизнь и достоинство его младшего брата с огромными мордатыми дембелями. Я знал уже, что брат этот хороший человек, и за его жизнь и достоинство стоит драться. И я был твердо уверен, что пьяный храбрец, что уже раскачивался передо мной прямо как Пизанская башня, прав во всем.
На него уже смотрели люди. Вся очередь. Какие-то бабки. Парочка — парень с девкой. Первоначальный страх перед молодым энергичным кавказским мужчиной сменился снисходительным презрением — гримасы деланного настороженного равнодушия сменились ухмылками. Кавказцев среди них, конечно, не было, все русские.
Парня мало того, что нешуточно шатало. За те десять минут, что мы вместе простояли в очереди, он за эти минуты окончательно запьянел и теперь еще и довольно громко икал. Разговор с братом парень закончил, сказав напоследок, чтобы брат не боялся никого и ничего. Что кто кроме него, брата, у него нет никого ближе и роднее. Что они двое всегда будут вместе, всегда заодно. И что когда кончится армия, они вместе уедут на Дальний Восток — видно, там у маленького пьяного героя было что-то, какая-то своя жизнь, бизнес какой-то, может быть.
Сказав все это, кавказец нажал на кнопку отключения звонка, засунул телефон в карман и, уставившись прямо перед собой, начал громко икать и раскачиваться взад-вперед. Судя по всему, он прекрасно понимал, что с ним творится, но уже никак не мог повлиять на свое состояние. И потому просто продолжал громко раскачиваться, дожидаясь своей очереди у кассы, стоически презирая город Нижнеудинск, свою икоту и всех людей вокруг, смотревших на него и ухмылявшихся.
Вскоре, минут через пять, подошла наша с ним очередь. Кавказец довольно быстро разобрался с покупкой билета и, получив охапку сдачи от кассирши, сгреб ее в кулак и, отойдя на шаг от кассы и обернувшись ко мне, вежливо предложил подойти к окошку, чтобы я не терял напрасно время.
В голосе его я почувствовал искреннее уважение. Как видно, он понял, что из всей очереди я был единственным, кто никак не осуждал его со всем его пьянством, икотой и нетвердым стояниям на ногах. Не осуждал, но полностью ему сочувствовал. И где-то, на какую-то миллионную долю процента, мы с ним в тот момент были братьями. Одинокие и разочарованные, мечтающие как можно скорее покинуть грязный город Нижнеудинск.
Мужчины чувствуют такие вещи. Особенно когда они пьяны.
Дмитрий НИКИТИНСКИЙ